С 22 по 25 октября Муз. театр им. Станиславского и Немировича-Данченко представит премьеру спектакля «Ромео и Джульетта», где хореографом выступит молодой, но уже известный в танцевальном сообществе Максим Севагин. В новой постановке Максим исследует музыку Прокофьева, акцентируя внимание на важности передачи эмоций через пластику. В тандеме с Максимом «нового Шекспира» ставит режиссер Константин Богомолов, известный своими провокационными постановками классических произведений.
О принятии эпатажа, работе с режиссером, настоящей любви и преклонении перед Прокофьевым Максим Севагин рассказал главному редактору La Personne Алисе Аслановой.
Фотоистория Карина Житкова
Стилист Диана Клочко
MUAH Ника Костина
Ассистент стилиста Мария Шестак
Как ты спишь, Максим?
Сон – это единственный отдых, который у меня сейчас есть. Ощущение, что все остальное время работаю. Хотя были случаи, когда я и во сне слышал музыку, возникали картинки, придумывались движения.
Ты помнишь свои первые эмоции, когда тебе сказали, что ты будешь ставить «Ромео и Джульетту»?
На самом деле это было давно. Наверное, около двух лет назад Лоран предложил мне эту постановку. У нас состоялся интересный разговор – он начал спрашивать абстрактно: «О чем ты мечтаешь? О чем ты думаешь? Чего бы ты хотел?» И я сначала тушевался немножко, не знал, что ему говорить, рассказывал о каких-то своих идеях. У нас тогда были еще не такие доверительные отношения, как сейчас. И вдруг он говорит, что давно думал о спектакле «Ромео и Джульетта» для театра. Лоран рассказал, что долго думал, кто бы мог поставить это произведение, и его осенило, что это должен сделать я.
Мне кажется, Лоран любит взращивать своих артистов, теперь вот и хореографов. Хотя стоит заметить, что ты себя достаточно ярко проявил ранее и в «Точке пересечения», и в отдельной постановке «Блум».
Да, такие возможности – это здорово. Но когда я узнал о «Ромео и Джульетте» – это был просто взрыв эмоций. Я заплакал, потому что я даже не мог мечтать о таком. Прокофьев – мой любимый композитор. Я с детства хотел сделать этот спектакль, потому что мне не нравилась ни одна редакция этого балета. Я помню, через неделю после нашего разговора с Лораном я поставил весь спектакль в голове.
У тебя не появился страх, когда ты осознал в полной мере ответственность и объем работы? Не было ли мыслей, что не справишься?
Нет, таких мыслей не было. Я никогда не задумывался о том, что поставить сложнее – объемный спектакль или одноактный. Всегда можно разбить трехактный балет и относиться к нему, как к трем одноактным. Наоборот, я всегда очень окрылен и вдохновлен. Эти страхи – они появляются, когда начинаешь работать…
С артистами?
Да. Когда начинаются конфликтные моменты, либо не получается то, что ты задумываешь, а такое бывает часто…
Наверное, недостаток опыта дает о себе знать?
Конечно. Бывает, я в голове придумаю массу всего и мне кажется, что будет просто супер, а в итоге прихожу в зал и ничего из этого не получается.
В такие моменты ты переделываешь на месте хореографию или берешь таймаут?
Иногда у меня получается переделать на месте, иногда нужно забыть и отодвинуть. Постановочная работа – это крайне объемный процесс, у меня столько состояний сменилось за все это время. Был период, когда мне нравилось ставить все заранее, я приходил на репетицию максимально подготовленным – знал все нюансы, детали, каждую нотку. Потом у меня был промежуточный настрой, когда я рисовал какую-то схему в голове и уже на репетициях под эту схему пытался подстраивать хореографию на артистах. Сейчас я в основном ставлю все на репетиции.
Какой из трех способов тебе понравился больше всего в итоге?
Не все эти методы во всех случаях работают. Например, с кордебалетом метод «приду и буду работать с ними» невозможен. Ты не можешь выстраивать совместный творческий процесс с большой массой артистов, ты можешь ей давать только готовый материал.
Не давит ли на тебя гениальность музыки Прокофьева, особенно когда этот композитор твой кумир?
Конечно, давит. Очень давит. И есть определенные фрагменты этого балета, к которым мне психологически было крайне сложно подступиться.
Страшно создать что-то несоответствующее?
Да. Естественно, это касается того же «Танца рыцарей», потому что это своего рода икона балетного и музыкального искусства. Я очень боялся за него браться, но в итоге поставил этот номер очень быстро.
Ранее ты сказал, что тебе не нравились никакие редакции «Ромео и Джульетты». Не могу не спросить, в этот список входят версии Лавровского и Григоровича?
Я даже скажу так: мне в первую очередь не близки именно эти постановки. Мне кажется, что эти истории должны оставаться в том времени, когда они были поставлены. Мы их уже пережили. Оригинальная версия «Ромео и Джульетты» Лавровского – это все-таки драмбалет, в котором очень мало хореографии как таковой. На мой взгляд, музыка все же очень танцевальная. Меня буквально раздражает, что на большой объем музыки на сцене ничего не происходит, люди могут просто ходить по сцене или стоять. У Прокофьева прозвучало уже три фразы, а Ромео и Джульетта только подбежали друг к другу и встали в арабеск. Мне этого уже мало. Современный балет должен развиваться и должен стремиться к каким-то другим, новым открытиям. В первую очередь, к физике и к пониманию эмоции через пластику. И именно это я стараюсь сделать.
Ты, скажем так, достаточно «светлый хореограф» — не эпатажный. Константин Богомолов — твой антипод. В балете есть сцены, которые c идеологической точки зрения ты бы никогда не осуществил, если бы был единственным постановщиком? Насколько сильно тебе пришлось идти на компромиссы в работе с режиссером?
Конечно, сначала у меня было полное отрицание. Во-первых, потому что я в своей голове все практически придумал. И мне было просто страшно, что я окажусь под этим человеком, буду в рамках и не смогу делать задуманное.
Когда мне в итоге сказали, что это будет Богомолов, мне, в общем-то, стало интересно. Я знал кто это, но, признаюсь честно, не видел ни одной его работы. На второй встрече, когда мы начали обсуждать идеологию и концепцию спектакля, я понял, что наши с ним интересы просто противоположны. И очевидно, это была конфликтная ситуация. Когда мы уже стали глубже обсуждать концепцию, я понял, что она не противоречит моим задачам как хореографа. Я не мыслю драматургически, если честно. Я мыслю очень абстрактно. И я понял, что мне работа режиссера поможет, я не придумаю так многослойно, как театральный режиссер. И переключившись на эту волну, мне стало очень интересно и легко. Идеи Константина, которые он захотел осуществить в этом спектакле, не противоречили музыке и хореографии.
Да, но все-таки, например, смерть Меркуцио подана совсем под другим углом, меняя характер героя и его восприятие как персонажа? Это же очень важный момент. Как бы ты от этого не отстранялся, ты тоже создатель этого спектакля.
Конечно, и я нашел в себе это максимальное принятие. Кстати, что касается конкретно этой сцены, мне очень понравилась идея Константина. Сцена смерти Меркуцио очень долгая, и то, что придумал Константин – это максимально крутой ход. Мне было очень интересно ставить эту сцену и, я думаю, будет интересно артисту выразить ее пластически.
Я знаю, что в спектакле будет еще параллельная линия главных героев?
У Константина есть красивая идея о том, что настоящую любовь мы можем пережить, только будучи взрослыми, прожив с человеком всю жизнь, потому что, когда мы юные, для нас любовь не так важна, как жизнь. А когда мы взрослыми теряем близкого человека, для нас этот человек и есть уже вся наша жизнь. Потеряв его, мы теряем и жизнь. Из этого и родилась идея альтернативной реальности. Это делает спектакль многоуровневым и уничтожает клише.
К слову, о клише. Что ты не приемлешь в хореографии? Конкретно в этой постановке?
В первую очередь, хочется полностью избежать ходячих персонажей. Хотя они в итоге есть, но совсем чуть-чуть.
Хочу избежать пустоты, уже просто смешно смотреть на танец с подушечками, если честно. Когда у Прокофьева оркестр взрывается от мощи и силы, а на сцене люди вышагивают.
Максим, ты сам солист театра, насколько было сложно переключиться на другую роль – роль хореографа – и стать для своих коллег человеком, который ведет за собой в большой работе?
Я знаю некоторых людей с детства, со школы. Мы вместе жили в интернате, учились, танцевали еще маленькими детьми в спектаклях в Мариинке и в Михайловском. Сложно, скорее, им отстраниться от меня, как от человека, и переключиться на работу. Из-за этого кто-то может позволить себе больше чем нужно. Позволяют себе сказать: «Ой, Макс, это неудобно, это не очень, или мне не нравится, как это выглядит». Могут сомневаться в моих идеях. Изначально были сложности, потому что некоторые ребята даже не хотели пробовать то, что я показываю.
Я присутствовала на твоих репетициях с Лораном Илером и Дарьей Павленко, там я увидела лишь полное погружение в процесс, доверие и абсолютную открытость к постановочному процессу.
Ты знаешь, благодаря этому опыту, я понимаю, что все-таки это про профессионализм. Когда ты любишь свое дело, тебе в принципе не важно, кто перед тобой стоит. И все-таки мы работаем, это не просто наше хобби. За пределами зала ты можешь сколько угодно оценивать мою хореографию, она может нравиться и не нравиться, но в зале, если ты уже пришел, ты должен делать свое дело с уважением в первую очередь к себе и потом уже к хореографу. Собственно, как делают Лоран и Даша. Им, может быть, тоже не нравятся многие вещи, которые я говорю, но они не позволяют себе переступать эту границу. Они слушают. Но, несомненно, это их багаж. Они прожили очень серьезную творческую жизнь, за их плечами огромное количество талантливых хореографов и опыта. А у молодых еще какие-то комплексы, проблемы жизненные, которые они переносят в зал.
Нашел ли ты своих Ромео и Джульетту, тех самых, идеальных?
Мне кажется, что нет идеала в принципе. И, наверное, это и хорошо, потому что у меня много составов главных героев. Для меня это очень важно. У каждого из них очень много плюсов, и точно так же у них есть свои проблемы. Я не могу сказать, что есть человек, который идеально все делает. Но главное во всем этом не то, насколько идеально артист все выполняет, а насколько он стремится понять и хочет это сделать.
Дизайнеры:
CHERVONSKY
ODOR
CHEREMUSHNO
INTO INTO
NOB agency
