Классический танец – это лучший бэкграунд,
который может быть у художника танца.
Злата Ялинич
Злата, вы с самых ранних лет, еще живя в Петрозаводске, были погружены так или иначе в мир танца, более того, именно в сферу балетного искусства. Ваша мама по профессии балетмейстер-постановщик. Как отражались на вас работа и, соответсвенно, особое мировоззрение человека, который является одним из самых близких в детстве?
Мама преподавала в средней образовательной школе свободную пластику и хореографию. Я даже сама у нее училась. Я совершенно точно знала, что балет – это что-то абсолютно скучное, жутко неинтересное. Она заставляла меня его смотреть, настаивала на моем присутствии, когда снимала свои собственные работы, – я мучилась. Неминуемо приходилось смотреть записи, ибо был лишь один телевизор на весь дом, и вот на нем, единственном, крутили постоянно разные зарубежные балеты… Никуда не денешься. Очень хорошо помню балет «Павана Мавра» в исполнении Хосе Лимона. Эта работа, надо отметить, мне действительно нравилась уже в детстве. Были и разные постановки зарубежных хореографов: Мэтью Борн и его «Лебединое озеро», Матс Эк и его «Спящая красавица», «Жизель». Спектакли последнего были достаточно интересны, но чувство «через не могу», что меня заставляют, не уходило. Однако, мама, конечно, не привязывала меня к креслу и все такое (улыбается). Просто я хотела смотреть мультфильмы, а в итоге – Матс Эк…
Параллельно я занималась еще спортом, а именно художественной гимнастикой, причем очень серьезно, подавала надежды, и меня даже хотели отправить в школу олимпийского резерва, чтобы я продолжила спортивную карьеру. Но случился маленький инцидент… Не знаю, как это произошло, но администрация Академии Русского балета им. А. Я. Вагановой почему-то оказалась в Петрозаводске. Объявили, что у них проходит добор, и можно прийти на просмотр детям из местных спортивных секций, танцевальных школ. Началась какая-то суета в городе. Мама очень быстро узнала об этом. Сама идея, что можно детей, которых ты учишь, показать педагогам из Академии балета, как-то дать им шанс продолжить свое хореографическое образование, выстроить карьеру, очень вдохновляла местных преподавателей. У нас в Петрозаводске все было на среднем уровне, но были и способные дети. В общем, многим преподавателям просто было сказано, что необходимо привести учеников в такое-то время, в такое-то место на проверку питерским педагогам. Мне же родители сказали, что, извини, деть тебя, мол, некуда, так что пойдешь вместе с нами, посидишь тихонечко в коридоре, пока будут показывать ребят. Меня весь этот ажиотаж вокруг балета никак не трогал, я вся в спорте, по плану был очередной спортивный диспансер, выезд на сборы и т. п.
Но стечения обстоятельств сыграли свою роль. Вместо ЭКГ, взвешивания и всех иных спортивных дел на меня в коридоре натыкается женщина и немедленно тащит в зал. Мама в недоумении смотрит на меня с немым вопросом в глазах «что ты здесь делаешь?!», а я не знаю, что я здесь делаю. Ко мне подходит Юрий Михайлович Найдич, тогда он приехал от школы, проверяет подъемчик, гибкость, растяжку. А я же спортсменка-гимнастка, очень растянутая, стройная, физически подготовленная. Вердикт был: «Берем!»
Как получилось, что вы совсем не любили балет и решили все-таки поехать в Петербург?
Да, я тогда не хотела заниматься балетом, не нравился он мне. Что-то из того, что показывала мама в записях, было интересным, но что-то я совершенно не понимала и не принимала. Мне сказали, что я могу уехать в Петербург (в город, в котором никогда не была до этого), там необходимо будет пройти второй и третий тур, после которых окончательно утвердят прием или откажут. Я задумалась… Мама не понимала, почему я вообще об этом серьезно вдруг размышляю, ведь я не проявляла никогда яркого желания заниматься балетом.
На самом деле, я просто в тот момент понимала, что очень хочу покончить со спортом. Спортивная деятельность для меня была не сложна, а непосильна. Если физическую нагрузку я выдерживала, то вот серьезное психологическое давление – нет. Я была молчуном, если касаться каких-то инцидентов с грубым обращением не тренировках. В зале происходили достаточно жестокие, серьезные вещи, ибо результата добиваются совершенно разными методами: ругают, бьют, кидают предметы… Но кто-то бежал жаловаться, а я не понимала, что так можно. У меня даже не возникало мысли пойти к маме и сказать, что на меня орут…меня бьют… я не могу больше. Я просто принимала все это как должное, будто так надо, если я пришла в спорт, то действия тренеров – это то необходимое, что нужно для достижения результатов. Более того, я просто думала, что я очень способная, и тренер меня любит больше всех (улыбается), поэтому ко мне такое «чудесное» отношение.
И вот, когда прибыли представители Академии и все так сложилось, я сразу смекнула, что нельзя упускать возможность. «Мама, я хочу съездить…».
Отчетливо помню, как мы собирали деньги, брали в долг на маршрутку до вокзала, чтобы купить билет на поезд до Петербурга. Сложное время было… Собрались в итоге без каких-либо запасов, что финансовых, что материальных: щетки, паспорта, да пару вещей из одежды. План мамы: «съездим, увидишь, поймешь, успокоишься и уедем через пару дней, ну или в следующем году поступишь, если понравится». Мой план: «мы сейчас уезжаем, и я как бы никуда не возвращаюсь вообще-то». Но маме я ничего не сказала, так как, если бы знала она мои мысли, с места бы не сдвинулась.
Уже в Академии нас стали уверять, что надо сразу оставаться, ни к чему терять целый год. Маме очень не хотелось оставлять меня, так как она понимала, что меня ждут проблемы, что не будет все гладко, несмотря на какие-то мои способности и возможный талант. В общем, она предвидела просто, что легкого пути мне не видать здесь. Но я осталась.
Таким образом, вы уже в десять лет самостоятельно решили рискнуть не только окунуться с головой в не прельщающий мир балета, но и кардинально сменить образ жизни: другой город, интернат, режим хореографической школы. Как вы пережили первое время в Петербурге?
Я могу сказать, что первые годы обучения были очень тяжелыми. Первые три года – это время мучительной ломки по дому, родным, со слезами, с просьбами к маме: «Забери меня отсюда». А потом – «нет, не забирай, я буду терпеть, я же так решила». Мне было трудно… очень. Несмотря на то, что, казалось бы, я была достаточно закаленная уже всем, чем только можно, и учеба давалась достаточно хорошо, я столкнулась с другой проблемой, а именно с недопониманием внутри класса, что меня крайне удручало. Чувствовалась изначально какая-то иерархия среди учеников, а я была одной из самых способных в классе, поэтому, да, недолюбливали. Я очень плохо ладила с одноклассниками. Особенно с мальчиками. Попытки наладить контакт были, но в итоге все свелось к тому, что я просто поставила барьер. Только когда мы все повзрослели, общаться стало легче.
Можно предположить, что все эти факторы вызывают у ребенка желание найти близкую поддержку в лице тех взрослых, что его окружают в данный момент, например, попытка отыскать «родное» в личности педагога?
Да. Это был абсолютно конкретный человек — Мария Александровна Грибанова. Мой первый педагог. Она словно взяла надо мной шефство и помогала всячески, причем не просто в учебе, в классе, давая профессиональные советы, отвечая на вопросы. Она мне действительно была как вторая мама. Если я заболевала, она приносила мне соки, фрукты, какие-то вещи. Очень заботилась обо мне. При этом в классе никаких поблажек не было, четкая субординация. Однако, я всегда чувствовала, что она меня как-то оберегает, опекает. От этого, кстати, тоже были всяческие проблемы с одноклассниками. Но даже когда я уже была вне ее класса, перешла к другому педагогу, все равно я ощущала на себе эту заботу, заинтересованность моей жизнью, результатами. Я благодарна ей за многое, с ней у меня связаны самые светлые воспоминания об Академии. Хотя в целом это было очень сложное время.
Выпускной год в Академии и переход из статуса «ученицы» в статус артистки балетной труппы. Не могли бы поделиться ключевыми для вас здесь воспоминаниями?
Переход был сложным. В последние годы обучения у меня достаточно трудно пошли дела. Стала толстой, несуразной… Так случается со многими девочками. Переходный возраст меня превратил, как я полагала тогда, в бесформенное существо. Я никак не могла себя принять, чувствовала, что меня не принимают и другие. Педагоги говорили: «Да, ты способная, но не была бы ты такая толстая…» И с каждым таким замечанием я все больше и больше уходила в себя. Чувствовала себя «нездешним фруктом» (улыбается), который поставить никуда нельзя, слишком выделяюсь… С дуэтным танцем тоже проблемы появились. Нельзя поставить было к мальчикам с их еще растущими спинками, которые могли не выдержать определенный вес. Конечно, я постепенно начала зажиматься. Меня крайне угнетала эта ситуация.
И тут проснулась внутрення тяга к современному танцу, которая была заложена еще в детстве. Уроки модерна были моей отдушиной в Академии. Это были короткие, немногочисленные классы, но мне они очень-очень нравились. В какой-то момент я увидела спектакли Бориса Эйфмана и просто загорелась! Поняла, что хочу в эту труппу, там что-то совершенно другое, какой-то глубоко эмоциональный балет, свободный, где все так красиво, все наполнено живой страстью, чего я вообще никогда не видела ни в одном балете классическом.
Первый балет Бориса Эйфмана, который я увидела – «Чайка». Она навсегда осталась в моем сердце. Этот спектакль меня поразил, великолепный! И я решила для себя, что однозначно хочу работать в этой труппе, танцевать эти балеты.
Я хотела… Но когда я туда попала…
Мне все говорили: «Злата, ты не для этого театра. Ты же классическая балерина». На что я отвечала: «Как это так? Вы же сами говорите, что меня никуда невозможно поставить, что я не вписываюсь… А теперь – классическая балерина?!» Не укладывалось это все в моей голове.
Для того, чтобы попасть к Эйфману, я очень сильно похудела, восстановилась максимально. Потом, правда, был просто резкий такой, стихийный набор веса… Так что, да, организму было нелегко. В общем, после Академии в труппу меня взяли, но и там как-то не сложилось. Я поняла, что либо недооценила свои возможности, либо переоценила их в какой-то мере. Да и столкнулась я там с тем, что есть люди «свои», а есть «не свои», которые так и не могут вписаться в контекст этого театра.
Балет Бориса Эйфмана очень специфический, со своими особенными требованиями. И хотя у меня остались очень противоречивые впечатления от этой труппы, я абсолютно благодарна данному театру за то, что получила и освоила наконец-то тот опыт гармоничной раскрепощенности в искусстве балета и актерской выразительности, которую в Академии преподают, но естественно, натурально жить на сцене не учат. Сценизм, надуманность, предельная условность, – этому нет места в балетах Эйфмана, и было приятно и ценно в себе от этого избавиться при исполнении спектаклей, привносить естественную себя в сценический образ, играть на грани повседневного, реального и стилизованного, воображаемого.
Вы сказали: «Я хотела… Но когда я туда попала…». Что именно произошло, почему у вас не получилось? И как вы оказались в Мариинском театре?
Просто все стало совсем плохо. А я ухожу от плохого всегда. Все стало плохо в спорте, я ушла в балет. Когда стало плохо в школе, я открыла для себя Эйфмана и сделала все, чтобы уйти к нему. Стало плохо у Эйфмана, я поняла, что нужно двигаться дальше. И так сложилось, что я встретила Марию Александровну Грибанову, которая спросила у меня: «Как дела?» И я совершенно честно и откровенно сказала ей, что по всем пунктам дела мои идут плохо. Мария Александровна дала мне свою визитку, сказала позвонить. Как известно, педагоги Академии им. А. Я. Вагановой и Мариинский театр тесно взаимодействуют, все друг друга знают. И Мария Александровна организовала мне просмотр в Мариинском театре, но прокомментировала этот момент следующим образом: «Ты на просмотр приди, а там тебе скажут, нужна ты театру или нет». Оказалось, что меня были рады видеть в труппе Мариинского. Стали называть «блудной дочерью» (смеется). Да, так я вернулась к чистой классике.
Сложно было перейти от современной хореографии к чистой классике?
Тело на такой «хореографический бунт» реагировало ужасно, честно скажу. В труппе Эйфмана я все-таки танцевала в кордебалете, где была очень специфическая нагрузка, и пересечение с классикой – минимально. Мы практически никогда не вставали на коски (прим. ред. пуанты), танцевали либо в мягкой обуви, либо в кроссовках и тому подобном. Я растеряла в итоге очень многое в пальцевой технике, что было отработано и усвоено в Академии. Пришлось многое вспоминать, и процесс этот был мучительным. За первые два года в Мариинском театре у меня были травмированы ноги раз пять. Я получала травму за травмой. Только восстанавливалась и начинала работать, казалось, крепну, как снова что-то настигало. Таким образом, происходила ломка тела. Я искала заново общий язык с классикой. И нашла, чему очень рада. Именно классика организует тело настолько верно, что после неё ты можешь танцевать совершенно разные вещи.
Вы часто являетесь ведущей танцовщицей балетов Владимира Варнавы, нередко представляете крайне гармоничный хореографический дуэт собственно и с ним самим. В вашей творческой биографии такие работы его авторства как «Ярославна. Затмение», «Петрушка», «Глина», «Ткани». Как с ним работается?
Володя тесно работает с артистом, когда создает свои спектакли. Концептуально он отталкивается от личности и индивидуального пластического языка самого танцовщика. Но, давая артисту некую свободу хореографической интерпретации и импровизации, он достаточно жестко относится к тому, чтобы превалировали его движения. Даже если ты что-то прибавляешь, он все равно это скорректирует и сделает так, как нужно ему. Например, я что-то показываю, если ему нравится, и он понимает, что мои движения и их сочетания выглядят органично, то процесс работы двигается дальше. Это не всегда легко, но всегда очень интересно.
Мое первое столкновение с Володей? Я тогда в Мариинку только пришла, он в Мариинку только попал. Был первый его воркшоп, и не хватало артистки. Он срочно стал искать человека, кто мог бы быстро соображать, все выучить. Всех перебирает, никого не может найти, все не то, да не то. Ну и в итоге меня ему просто порекомендовали. Я прихожу и тут же выучиваю все, что было поставлено, я вообще схватываю очень быстро такую хореографию, которая, так сказать, представляет собой «нестандартную историю».
Хореографический язык Владимира Варнавы — фьюжн из современной contemporary хореографии и, в какой-то степени, классического балета. Он очень любит использовать классические арабески, пируэты, пятые позиции, позиции рук из классических port de bras, но при этом в основе такой «экспансии» классики лежит свободная пластика, естественная текучесть и эмоциональные всплески. Мне такой синтез по душе, очень приятно телесно исполнять его хореографию.
Есть ли какой-то современный балет или примечательный нестандартный проект, который вы хотели бы, чтобы воплотился в стенах Мариинского театра?
Хотелось бы каких-то радикальных современных вещей, чтобы приехал Сиди Ларби Шеркауи, Александр Экман, Кристал Пайт или Пол Лайтфут. Но я подсознательно понимаю, что именно в Мариинский театр публика все-таки идет смотреть мировую классику, а не современный балет. Хотя, например, Иржи Килиан уже стал настоящей классикой, работы этого интереснейшего хореографа гармонично вписываются в традиционный репертуар российских балетных театров. Но и его Мариинский почему-то не пускает на свою сцену. Это странно. Ведь наша труппа, на мой взгляд, физически уже очень хорошо подготовлена для телесных экспериментов в поле хореографии и прекрасно влилась бы в стиль и технику танца этого балетмейстера. Но нельзя не отметить, что многих, к счастью, уже спокойно приглашают в наш театр: Ханса ван Манена, Уэйна МакГрегора и других. Однако, лишь публика имеет возможность выбирать, мы, труппа, не выбираем.
Если говорить о человеке и пространстве, которое его окружает. Какие у вас отношения с Петербургом, откликаетесь ли вы на атмосферу этого города?
Сейчас я обожаю этот город. Меня в нем вдохновляет абсолютно все. Он мне не сразу понравился. Город тогда меня не встретил радушно. Я так чувствовала. Это, конечно же, очень субъективное мнение. Мне казалось, что все меня здесь отторгает. Мрачный интернат, мрачная осень, давящая серая дымка, сырость, витающая в воздухе… Это все отражалось на эмоциональном состоянии. Узнавать же город я начала только после окончания Академии, когда появилось больше свободы. У меня тогда изменилось внутреннее состояние, иначе стала себя чувствовать. Тогда же и город стал казаться другим. В целом, Питер все больше и больше открывается тебе, когда в тебе самом происходят внутренние изменения. Новая эмоция внутри тебя – новая сторона этого города возникает перед тобой. Он словно неиссякаемый источник тайно бытующих мест, образов и историй, которые можно открывать всю жизнь… вместе с открытием самой себя. За это я и люблю этот город. Часто фотографирую его… Архитектура, неустанно меняющееся небо, – лучший сюжет для снимка.
А вы сами любите быть героиней фотоснимка?
Я не люблю. Я себя не вижу, не чувствую во время фотосессии. Я часто не принимаю себя на фотографиях. Да и в целом очень редко соглашаюсь на фотосъемки, интервью и подобные вещи. Если и иду на это, то чаще из тех соображений, что я все-таки артистка балета и должна вести социальную и медийную жизнь, не могу позволить себе закрыться в собственном мирке. Наверное, я в какой-то степени социофоб. Один из очень важных для меня вопросов – это выход из зоны комфорта. Я себя просто заставляю, выпихиваю насильственно в реальный мир, так сказать. Для меня очень типично желание погрузиться в свои мысли, уединиться, максимально ни с кем не взаимодействовать… Но я понимаю, что это совершенно не путь для человека, который хочет активно что-то делать, приобретать, как-то расти, совершенствоваться. Для этого нужно питаться от самой жизни, а жизнь – она во вне. Каждый раз, когда я преодолеваю себя и выхожу из своей зоны комфорта, я чувствую необыкновенное какое-то удовлетворение от того, что я совершила все-таки над собой усилие и что-то сделала.
А как же вы тогда выходите на сцену?
Сцена – это совсем другая история. Когда выхожу на сцену, я – другой человек. Это не я. Там, на сцене, я могу переживать все что угодно из того, что не могу позволить себе в жизни. Поэтому люблю какие-то яркие образы, эмоциональные, даже рискованные. В жизни я супер спокойный, ровный, рассудительный человек – внешне, по крайне мере. Но внутри все-таки бьет энергия, которая ищет выхода. Когда на сцене происходит выход этой энергии, это счастье для меня. Сцена – моя эмоциональная реализация себя.
Блиц
Первый выход на сцену
Можно скажу, что я действительно считаю моим выходом на сцену? Это Ярославна.
Я никогда не пробовала…
Прыгнуть с парашютом.
У меня всегда с собой эти три вещи
Ноутбук, телефон, ключи от машины.
Любимый город
Санкт-Петербург.
Я горжусь…
Своей профессией.
Яркие моменты детства
Все какое-то яркое (улыбается). И тяжелые моменты были, и они яркие, и очень счастливые моменты были, и они тоже яркие.
Я читаю на данный момент…
«Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева.
В моем плейлисте…
Тося Чайкина, музыка из фильма «Лето» Кирилла Серебренникова и, вы удивитесь, «Желтый ангел» Александра Вертинского.
Я не могу без…
Без движения.
Секрет успеха
Смелость.
Отношение к социальным сетям
Противоречивое.
Казусы на сцене
Я упала. Я падаю… часто (смеется). Я упала в «Рубинах» на сцене и выбрала самое для этого удачное место — прямо по центру и прямо на авансцене.
Способность, которой хотелось бы обладать
Первое, что пришло в голову, — манипулировать людьми (смеется). Но нет. Это на меня не похоже (смеется), я не такая. Способность… в нужный момент не давать такую «внутреннюю пробоину» что ли… не идти на поводу у общественного мнения, которое часто принимается за решающее… способность абстрагироваться от какого-то негативного давления окружающей среды. Это важно. Это то, чего мне не хватает.
Ваше состояние духа в настоящий момент
Мятежный дух.
Интервью Дарья Горбацевич
Фото Юлия Сенина
